|
Империя дала англичанам шанс почувствовать себя
благословенным народом. И чем больших успехов они достигали в ее создании, тем
больше уверялись в этом. К концу XIX века все британское (читай — английское)
во всем остальном мире считали образцом для подражания. Приезжавших в Лондон поражало
само царившее там изобилие, и они нередко проводили связь между процветанием и
нравственностью замысла. «Для политической и моральной организации Европы
Англия составляет то же, что сердце для физического строения человека, —
изливал свои чувства перед порабощенными соотечественниками один польский
изгнанник. — Богатство Англии давно стало притчей во языцех; ее денежные
ресурсы неограниченны; громадные размеры капиталов, которые составляют ее
собственность, или во что-то вложены, или плавают по морям, не поддаются
воображению». В результате англичане, которые, естественно, исходили из того,
что все описываемое в действительности и есть перечень чисто английских черт,
начинали верить, что все остальные народы только и мечтают, что стать
англичанами и англичанками.
Задолго до того, как англичане стали накапливать
владения во всем мире, приезжавшие в страну иностранцы уже отмечали их
отличительные особенности. В силу жизни на острове и изолированности от
событий, происходивших в остальных странах Европы, они не могли не стать
другими: к тому времени, когда пронесшийся над континентом шквал идей пересекал
Ла-Манш, он уже выдыхался и превращался в этакий ласковый зефир, веющий
непонятно куда. Самодостаточность дала англичанам возможность изменяться по
своему усмотрению. Но вот они стали повелителями величайшей в мире империи.
Неудивительно, что это вскружило головы. «Родиться англичанином, — заявил
как-то однажды Сесил Родс, — это все равно что выиграть первый приз в
жизненной лотерее». И они уверовали, что на них возложена миссия, ниспосланная
свыше. Этому поддались даже те, кто, как теоретик искусства Джон Рёскин, лелеял
мечты о социальной реформе в своей стране (одно время он пытался создать некую
английскую Утопию, собирая сторонников в гильдию под крестом святого Георга).
Вот как он выразился в одной из лекций, прочитанных в Оксфорде в 1870 году:
«Теперь же нам открылось высочайшее предназначение —
не сравнимое с судьбой любой другой нации — быть принятыми или отвергнутыми. В
наших жилах смешалась лучшая северная кровь, и мы еще не вырождаемся как нация.
Англии во что бы то ни стало нужно как можно быстрее обзавестись колониями в
самых отдаленных уголках земли и привлечь к этому своих наиболее энергичных и
достойных представителей… их первейшей задачей должно быть усиление мощи Англии
на суше и на море».
Сесил Родс пошел еще дальше, выдавая за явный и
неоспоримый факт то, что «так уж вышло, мы — лучшие люди на земле и несем самые
высокие идеалы благопристойности, справедливости, свободы и мира». Из этого
логически следует, что, как отметил в 1884 году политик Розбери, империя —
«величайшее из известных человечеству земных средств творить добро». Подобные высокопарные
заявления пренебрежительно игнорировали пару простых истин относительно этого
имперского предприятия, а именно то, что строилась империя не по какому-то
мессианскому плану, а была создана благодаря усилиям отдельных молодых людей,
видевших в этом путь к приключениям и богатству.
Больше того, какие бы неуместные представления о своем
превосходстве ни лелеяли молодые строители империи, у них были те же
эмоциональные и физиологические потребности, что и у молодежи в любой другой
стране. Вера в то, что они «лучшие люди на земле», — если она у них была —
ничуть не мешала им скидывать брюки. Например, приезжавшие работать в торговой
Компании Гудзонова залива в Канаде вскоре не преминули воспользоваться местным
обычаем оказывать радушный прием в постели. Многие заводили местных
«жен»-индианок, жили с ними и обеспечивали, когда возвращались в Англию по
окончании срока службы. У сэра Джеймса Брука, который чуть ли не в одиночку
установил английское влияние на Сараваке, для чего он просто отправился туда,
купив корабль, и поставил дело так, что стал раджой, был личный секретарь и
местная любовница, и он не скрывал, что стремится к «смешению рас». Брук
активно уговаривал белых жен не ехать с мужьями к месту их назначения. Падение
морали, быстро проявившееся в колониальном обществе Восточной Африки,
оставалось его отличительной чертой аж до 1930-х годов. Прибывший туда в 1902
году Ричард Мейнерцхаген стал свидетелем того, что большинство его собратьев-офицеров
разведки — «полковые изгои, по уши в долгах; один беспробудно пьянствует,
другой предпочитает женщинам мальчиков и нисколько этого не стыдится. По
приезде сюда меня удивляло и поражало, что все они приводили в офицерскую
столовую своих местных женщин».
Некоторые попавшие на Восток военные тоже вскоре
решали, что теперь, когда они достаточно далеко от английского общества,
правила уже другие. Получивший назначение в Индию в 1830-х годах капитан Эдвард
Селлон обнаружил, что восточные куртизанки «в совершенстве разбираются в
искусстве и хитростях любви, способны угодить любому вкусу, а по внешности и фигуре
превосходят всех женщин на земле… Мне не описать наслаждение, испытанное в
объятиях этих сирен. Были у меня и англичанки, и француженки, и немки, и польки
из всех слоев общества, но они не идут ни в какое сравнение с этими
сладострастными сочными гуриями».
Нелегко, если не сказать больше, соотнести это
повествование об удовольствиях имперской службы с убежденностью сэра Чарльза
Дилка, что естественную «антипатию по отношению к народам с другим цветом кожи
англичане проявляют повсеместно».
|