|
Так было всегда. Гран-Тур, предшественник современного
туризма, в некотором смысле представлял собой комплекс неполноценности с
дорожными документами, имевший целью познакомить богатых англичан с изысками
европейской жизни: встречи англичан с континентом походили на поведение дальних
родственников из провинции, приглашенных на большой бал в городе. Многим
отправлявшимся в это путешествие Гран-Тур ничего не давал просто потому, что
они были слишком молоды, чтобы оценить свой опыт. А многие из тех, кто был
достаточно зрел для его восприятия, не упускали случая выразить отвращение ко
всему начиная с «континентальной» пищи и кончая уборными. Основоположник
готического романа Гораций Уолпол описывает Париж как «грязный городишко с еще
более грязной сточной канавой, называемой Сеной… а нечистый поток, в котором
все стирается, но не становится от этого чистым, грязные дома, уродливые улицы,
еще более уродливые лавки и церкви, в которых полно непристойных картинок». Но
даже доктор Джонсон, этот великий англичанин, считал, что не побывавший на
континенте «всегда ощущает неполноценность, не видев того, что должен увидеть
каждый». Приехав в Париж в 1775 году в возрасте шестидесяти шести лет, он
сменил свой обычный коричневый сюртук, черные чулки и простую рубашку на белые
чулки, новую шляпу и замысловатый французский парик. Он твердо решил не
переживать из-за своего скверного французского и объяснялся исключительно на
латыни.
Предполагалось, что благодаря Гран-Туру английская
элита станет более терпимой к заморским идеям: ведь всегда легче писать
пасквили и насмехаться на расстоянии. И действительно, к концу XVIII века
появились жалобы, что офранцуживание становится в Англии условием для
продвижения по службе. Такие драматурги, как Корнель и Расин, вызывали большее
восхищение, чем Шекспир, а английские поэты Поуп и Э. Р. Эддисон стали
подражать стилям французского стихосложения. Однако остальные англичане думали
абсолютно иначе. Короче говоря, очень многие из них всегда терпеть не могли
французов. И это чувство было взаимным. В Англии нет, наверное, ни одного
самого крошечного городишки, который не обзавелся бы французским «побратимом»
для достижения лучшего понимания между двумя культурами. Но это пустое занятие:
несмотря на все эти взаимные визиты членов городских советов, vins d'honneur
— угощений в чью-либо честь — и поездок школьников, глубокие разногласия и
взаимные подозрения представителей обеих культур остаются. Это тонко уловил в
1973 году французский министр культуры писатель Морис Дрюон, который сказал,
что «у элит наших стран наблюдается тенденция восхищаться друг другом, а у
народов — относиться друг к другу с презрением».
Целые столетия враждебности трудно преодолеть
посредством нескольких тостов и спичей, произнесенных почтенными людьми
среднего возраста. Всем нам необходимы враги, а французы — вот они, совсем под
рукой, да еще с такой очевидностью плюющие на интересы кого бы то ни было еще.
Две нации теперь не уступают друг другу ни в экономике, ни в военной силе и представляют
друг для друга удобный фон для противопоставления: обе стороны могут относиться
к другой свысока, но им друг без друга не обойтись. И все же французы по-прежнему
предоставляют англичанам поводы презирать их. Никто не сомневается, что, если
бы Гитлеру удалось вторгнуться в Британию, откуда-нибудь непременно взялось бы
правительство типа вишистского. Но в том-то и дело, что этого не произошло,
поэтому моральный капитал, накопленный за последнюю мировую войну, у англичан
остался. А предпринятые позже неблагодарными французами попытки исключить
Британию из Европейского экономического сообщества лишь подтверждают, что
враждебность между нациями не случайна.
К пониманию того, что Entente Cordiale— пустой звук, пришли солдаты, воевавшие на Западном фронте во
время Первой мировой войны.
Они в полной мере ощутили на себе, на что способны
французские крестьяне, за которых они якобы сражались и которые в обмен на одно
яйцо готовы были лишить их всего денежного довольствия. Когда после окончания
войны поэт, ученый и романист Роберт Грейвс вместе с другими демобилизованными
пехотными офицерами приехал в Оксфорд, он заметил, что «антифранцузские
настроения среди бывших солдат становились чуть ли не манией. Эдмунд в те
времена, бывало, говорил с нервной дрожью в голосе: «Нет, воевать больше не
пойду ни за какие деньги! Если только с французами. Вот если будет война с
ними, пойду тут же…» Некоторые студенты даже считали, что мы сражались не на
той стороне: наши естественные враги — французы.»
Нечто подобное довелось увидеть и Джорджу Оруэллу. «Во
время войны 1914–1918 годов, — писал он, — у английского рабочего
класса была редкая возможность контакта с иностранцами. В результате
единственное, что они из этого вынесли, — это ненависть ко всем
европейцам, кроме немцев, мужеством которых они восхищались. За четыре года,
проведенных на земле Франции, они не приучились даже пить вино».
Вряд ли скажешь, что правнуки и правнучки ветеранов
Первой мировой придерживаются более умеренных взглядов. Англия остается
единственной европейской страной, где от вроде бы интеллигентных людей можно
услышать выражения вроде «присоединение к Европе было ошибкой» или «мы должны
оставить Европу», словно ее можно прицепить к машине, как караван, в выходные
дни. В анализе британского рынка в 1996 году, составленного для Французского
бюро по туризму, с некоторой долей презрения говорится, что «несмотря на
развитое чувство юмора и умение посмеяться над собой, они остаются
консерваторами и шовинистами. В британцах глубоко заложено чувство независимости
и островной изолированности, они постоянно разрываются между Америкой и
Европой». И они правы: когда живешь на острове, появляется ощущение, что весь
остальной мир где-то за морем.
Существует предание о заголовке, с которым однажды
вышла одна из английских газет и который объяснит вам все, что вы хотите узнать
об отношениях страны с остальной Европой.
|