|
История Китайской Народной Республики в
1949-1976 годах
«Мы самые
хорошие спортсмены в мире. Мы сделали вместе уже так много движении».
(Народная
шутка)
Первые годы Народной Республики
При всех
оговорках по отношению к пропаганде, которая несет представление диктатуры о
себе самой, следует сказать: воодушевление коммунистической партией в первые годы
республики должно было быть сильным, а благодарность ей большой. Молодой пекинец
рассказывает:
«Мои родители
в конце 60-х годов были сосланы на десять лет для принудительного труда в
Хэйлунцзян. Теперь они, наконец, снова вернулись обратно. Я не понимаю почему,
однако они все еще верят в партию. Это типично для старого поколения».
В
действительности даже сегодня находят еще у пожилых людей в Китае множество
признаков слепого идеализма. Они, которые видели собственными глазами, как
исчезли из городов нищенство и проституция, как хаос десятилетий уступил место
новому, очевидно более справедливому порядку, они судят совершенно иначе о
времени «великого кормчего», чем их дети. Повсюду люди испытывали к нему глубокое
уважение, если заходила речь о революционерах первых дней. Прежде всего,
городской интеллигенцией был воспринят с энтузиазмом закон о равноправии
мужчины и женщины и свободы выбора пары для супружества.
Кроме того, новое
правительство стало, наконец, наказывать людей, бросающих и топящих
новорожденных. Больше не лежали, как в прежние годы, мертвые малютки на улицах,
когда существовала еще специальная служба, каждое утро собирающая маленькие
трупы.
С
преступниками старой феодальной системы расплачивались способом, который решительно
должен был бы стать фирменным знаком эпохи Мао: на большое обвинительное
собрание доставлялись обвиняемые и их предполагаемые жертвы; обвиняемые
подвергались словесной атаке до тех пор, пока присутствующие зрители не
оказывались настроенными провести суд Линча.
Обвиняемые,
которые должны были слушать без комментариев, делали, естественно, «достойный
жалости вид. Если политический комиссар указывал на них пальцем и спрашивал,
чего они заслуживают возмущенная толпа многократно ревела: «Смерти!» Однако их
не убивали на месте, а уводили под усиленным конвоем прочь и обещали} что оштрафуют
их.
Такие
обвинительные собрания, «исполненные горечи», происходили тысячами в деревне,
где землевладельцы и местные деспоты должны были слушать, как крестьяне перед
общественностью изливали свою душу. (...) Если общественные обвинения могли
показаться иностранцам слишком жестокими - а их пресса не бралась описывать их
беспощадность, - то они все же способствовали прежде всего тому, чтобы обуздывать
ярость крестьян, или, по крайней мере, направлять ее в нужное русло, вместо
того чтобы ее провоцировать. Тем не менее, против землевладельца, который слыл
особенно плохим, применялся и суд Линча».
По
официальным данным, которым не следует очень уж доверять, примерно 100 ООО
человек (по западным оценкам - несколько миллионов) должны были пасть жертвой
этих первых «чисток». Только число казненных в Шанхае в одну ночь
(27/28.4.1950) оценивают в 10 ООО человек. Среди них было много невиновных.
Всего между 1949 и 1952 годами состоялось шесть больших кампаний:
• Движение за
земельную реформу (по западным оценкам - «несколько миллионов» жертв)
• Движение за
реформу брака
• Движение за
сопротивление Америке и за помощь Корее (во время войны в Корее)
• Движение
против контрреволюционеров (по западным оценкам -2 миллиона жертв)
• Движение
против трех болезней (коррупции, расточительства, бюрократии) и пять
антидвижений (между прочим, против уклонения от уплаты налогов и разглашения
государственных тайн)
• Движение за
идейную реформу (направленную преимущественно на интеллигенцию).
Это было
только началом. Следовали все новые кампании: в 1954 году движение за
проявление верности высших руководящих кадров; в 1955 году движение Ху-Фэн
против критической интеллигенции; в 1957 году движение к выправлению стиля
работы и так далее.
Вопреки всем
чисткам население в эти годы было охвачено большим оптимизмом. Даже у тех, кто
имел к ним отношение, не возникло возражений:
«Однажды в
июле 1955 года моей матери и другим 800 служащим восточного административного
округа велели покинуть их рабочие помещения вплоть до особых распоряжений.
Запустили новую кампанию по обнаружению скрытых контрреволюционеров. Каждый
отдельный человек должен был быть основательно проверен. Моя мать приняла это
мероприятие без недовольства, так же как и ее коллеги. Ей казалось очень
понятным то, что партия проверяла своих членов, чтобы убедиться, что новое
общество сооружается на твердом фундаменте. Как и у большинства ее коллег,
желание посвятить себя целиком и полностью делу преобладало у нее над
раздражением от строгого мероприятия. (...) На прощание мой отец напутствовал
мою мать в дорогу советом: «Будь всегда открытой и честной перед партией, не
умалчивай ни о чем и доверяй ей целиком и полностью. Она вынесет тебе правильный
приговор»
Явные успехи
партии при восстановлении общественной безопасности и порядка, более
справедливое деление земли, устранение грубейшей дискредитации - все это
наполняло многих людей благодарностью и восхищением:
«Все люди
были захвачены в 1956 году волной радостного возбуждения. Мы думали, борьба
подойдет к концу, и мы могли бы, наконец, сконцентрироваться на построении
нашей страны».
Движение сотни цветов
Казалось,
очень скоро начнется большая оттепель даже в сфере политической идеологии.
Весной 1957 года граждане были приглашены к критике партии и ее руководящих работников.
Эта возобновленная кампания имела название «сотня цветов», так как поощрение к
новому многообразию мнений проходило под лозунгом: «Дадим сотне цветов расцвести,
а сотне направлений мысли соревноваться друг с другом». Прежде всего
интеллигенция, которая серьезно верила тому, что правящие круги хотят и могут
провести демократизацию системы, выражала свои взгляды.
«В
общественных спорах, в статьях, плакатах и даже песнях проявлялась поистине
подавляющая критическая реакция. Обычные граждане брали на себя мужество
требовать более низких цен и конца карточной системы. Ученые и преподаватели
направляли упреки шефам партийных руководителей, которые контролировали
образование. (...) Многие даже открыто требовали изменения структуры
правительства».
Никогда больше
не были интеллигенты страны так глупы. Четыре месяца спустя прошли первые волны
арестов по стране. Те, кто были так неосторожны, чтобы открывать рот,
освобождались от своих должностей, лишались общественного влияния, исчезали как
«враги режима» в тюрьмах и лагерях или были казнены. Всего, вероятно, пострадало
2 миллиона человек. Такая судьба, как судьба писателя Чжан Сяньляня, который за
одно только стихотворение, написанное в возрасте двадцати лет, провел больше
чем два десятилетия в различных трудовых лагерях, отнюдь не является частным
случаем: присужденное когда-то (и снова назначенное) наказание он
саркастически комментировал словами:
«Я
чувствовал, что должен был быть растроган от благодарности до слез: здесь я был
однажды обвинен в преступлении, которое я совершил в 1957 году, и все же они
отложили исполнение приговора на пятнадцать лет».
Многие из так
называемых «правоуклонистов», как клеймили критикующих интеллигентов,
занимались принудительным трудом еще недостаточно долго для того, чтобы воспользоваться
только в 1978 году тихо принятой реабилитацией. Систематическая парализация
китайской духовной и культурной жизни «великим кормчим» Мао, который начинал с
«сотни цветов», отражается на китайской литературе и искусстве до сегодняшнего
дня.
«Великий скачок вперед»
Следующая
большая кампания Мао была, напротив, прежде всего экономической катастрофой.
Она стала известна под названием «великого скачка вперед» и повлекла за собой
одну из самых ужасных голодных катастроф всемирной истории. Коротким, но
гигантским усилием китайская промышленность должна была достичь западного
уровня. Прежде всего, целью было выбрано производство стали: уровень производства
стали в Англии должен был быть превзойден через пятнадцать лет. Население призывалось
к тому, чтобы пожертвовать в целях увеличения производства стали всеми своими
металлическими домашними вещами, вплоть до кастрюль. Одновременно из сельского
хозяйства забирали множество молодых людей для возведения фабрик. Наконец, в
сельских областях устраивались огромные народные коммуны, и у крестьян отбирались
не только последние личные кусочки земли, но и даже возможность что-нибудь
решать по личному разумению.
Если есть
можно было еще в государственных рабочих столовых, так как же крестьяне без
кастрюль должны были бы готовить обед? Воспитание детей переходило к государственным
детским садам, для стирки оборудовались государственные прачечные, по будням
собирались для оборудования совместных спальных залов...
Весь проект
«большого скачка» никоим образом не отрицал его утопических целей. Девиз
«Умелая женщина даже без продуктов питания подаст обед на стол» очень удачно характеризует
тогдашнюю веру в невозможное. А тем временем, пока старые кастрюли и домашняя
утварь, которые должны были стать сталью на задних дворах «доменных печей», не
давали в итоге ничего, кроме кусков бесполезного металла, урожай сгнивал на
полях, так как слишком много рабочих сил было изъято для создания
промышленности; результат по западным оценкам - более 18 миллионов умерших от
голода к концу 1961 года. Сосланный в деревню «правый уклонист» сообщает:
«Высшие
руководители заставляли многих людей находить другие возможности обеспечения
продовольствием. Так, например, мелко толкли початки кукурузы, смешивали их с
небольшим количеством кукурузной муки и выпекали из этого горячие булочки.
(...) Наше питание было тогда до того грубым, что все мы страдали тяжелыми
запорами. Матерям приходилось даже выковыривать своим детям фекалии палочками
прямо из кишки. Для нас, взрослых, было порядочной проблемой идти в звенящие
морозные зимние месяцы в уборную... (...) Я всегда брал с собой длинную
толстую палку, чтобы отгонять отчаявшихся голодных свиней, которые
преследовали меня, яростно пытаясь выхватить свежие экскременты прямо из тела.
Животные были большими, чрезвычайно голодными и потому опасными, поэтому я
всегда трепетал перед ежедневным мучением с трудом ходить в туалет и при этом
отгонять жадных свиней».
Положение
было отчаянным, но официальные сводки объявляли о гигантских успехах.
Неслучайно в это время возник тот особенный вид риторики, который до
сегодняшнего дня употребляется как официальный политический жаргон и
воспринимается многими иностранцами как чистейший цинизм:
«Это было
время, когда люди невообразимым образом врали себе другим, и сами же этой лжи
верили. Крестьяне перевозили урожай с нескольких полей на одно поле и хвастались
своим «рекордным урожае перед партийными руководителями. (...) Во многих местах
людей, которые отказывались сообщать о неслыханных рекордных урожаях, били тех
пор, пока они не уступали. (...) Иногда терзаемые умирали, потому что они
отказывались давать все более высокие выдуманные цифры ил потому, что у
мучителей не было достаточного количества времени, чтобы довести требуемые
цифры до достаточно высокого уровня».
«То что в
1958 году не удалось собрать урожай, должно было послужить тревожным сигналом
к предстоящему ограничению пищевых продуктов. Вместо этого официальная статистика
приводила данные, говорившие о двукратном увеличении в этом году доходов от
сельского хозяйства. В народной газете, партийном органе, разгорелись дебаты
по вопросу: «Как нам быть с избытком пищевых продуктов?»
В
художественной литературе развивался характерный стиль, который обходился минимумом
противоречий и не претендовал на близость к жизни. Партийные «поэты» изображали
сухую книжную идиллию, которую населяли благородными людьми.
«С начала
весны крестьяне усердно работали и превосходили друг друга в сноровке и
производительности труда. Как только руководитель группы давал команду,
крестьяне, как армия солдат, начинала работу».
Бескорыстие и
непрерывная самоотдача на благо общества отличала, прежде всего, (литературный)
портрет высокого должностного лица:
«С большой
добросовестностью подготавливал он задания, направлял людей на работы,
выписывал выполнение плана на черную доску и всегда выполнял свои обязанности
точно. При этом он был любезен и зачитывал жителям села газету, как только он
сам узнавал обо всем».
Кроме того,
упоминание вездесущего председателя Мао не должно было больше отсутствовать.
Культ личности великого кормчего уже начался:
«В бюро
рабочей бригады он повесил изображение председателя Мао, чтобы оживить
комнату». Наряду с этим вешались пестрые картинки, заполненные птицами и
цветами: «так помещение становилось значительней и одновременно веселей».
Несколько лет
спустя больше не рекомендовалось развешивание птиц и цветов на стенах. Они
говорили теперь о реакционном образе мыслей.
|